Как-то и не спалось по-настоящему, и есть не хотелось. Сон приносил только усталость, валяйся в постели хоть сутками. Веки набухли, кожа на лице стала желтая, дряблая. Томило ощущение непередаваемой пустоты, неудовлетворенности, вызванное провалом на экзамене, да и многим другим. «Ах, какой я был дурак, какой дурак»,— то и дело повторял он, думая о недавних событиях. И вообще, как все это могло случиться!.. Но ее голос звучал так чудесно, слезы казались такими трогательными. Вначале ничего и не было, кроме сочувствия и жалости,— по крайней мере, сам Индрек так думал. Может быть, еще только капелька любопытства: как она, эта девушка с почти детскими глазами, может так петь, откуда у нее такой голос? Теперь Индрек знает, как это могло быть, узнал очень скоро. Вот тогда и нахлынуло все то, что и сейчас еще кажется загадочным: пришло опьянение, пришла страсть, жгучая до боли, почти безумное самозабвение; люди, вещи, события озарились каким-то совсем новым светом. А потом он вдруг увидел, что он лишь один из многих, к тому же—единственный среди них глупец. Ему и сейчас еще стыдно перед самим собой, когда он об этом думает. Стыдно и противно! А в результате провал. Глупо, глупо! И кто поручится, что он и в будущем не окажется таким же глупцом? Кто поручится, что и в будущем он не забудет все и вся ради чьего-то голоса, слова, взгляда? Кто поручится? Эта мысль изнуряла душу и тело.
Надо уметь сосредоточивать все свои силы для достижения одной определенной цели, не отвлекаясь туда или сюда. Но до сих пор ему это не удавалось, не удавалось еще у Мауруса. Да, если бы не те события в школе, возможно, не случилось бы и всего остального. Но те дни принесли ему жгучую боль, она билась и горела в его душе, в теле, в мозгу, словно ища выхода — пусть даже в самой отчаянной вспышке страстей. Так человек опускается с неких горних высот в толпу простых смертных.
Вот и Индрек сейчас гораздо больше ощущал себя смертным, чем когда уходил от Мауруса. Он считал, что теперь он больше похож на других, стоит ближе к ним. Поэтому он отправился разыскивать своих бывших однокашников, которые раньше него покинули Маурусову школу, чтобы зарабатывать себе на хлеб. Но теперь Индрек никак не мог сойтись с прежними товарищами, словно все еще не мог сблизиться с ними. Один из них, старше Индрека года на два, на три, уклонился, сказав, что ему некогда: днем он занят в лавке, а по вечерам ухаживает за барышней.
— Понимаешь, всерьез, скажу тебе как другу,— пояснил он.— У старика она единственная дочь, наследует после него дом и торговое дело. С торговлей сейчас беда, хлопот не оберешься: все бунтуют, все! Требуют сокращения рабочего дня, вежливого обращения, прибавки жалованья и еще всякой всячины, так что иногда мы со стариком только вдвоем и отдуваемся: кто же будет работать, если все возьмут да разбегутся? Ведь торговля не должна страдать, это всякому понятно.
— Конечно,— согласился Индрек; он тоже понимал, что если у старика единственная дочь, за которой дают дом и лавку, а сейчас все бунтуют, то тут ничего не поделаешь.
— А вот у Вийдика есть такие дни, когда он совсем свободен,— сказал приятель, как бы в утешение.— Ты же знаешь, где его аптека?
Индрек знал. У Вийдика действительно иногда бывало много времени, но уже при второй их встрече произошло маленькое недоразумение, и встреча эта так и осталась последней. Они пошли вечером гулять в парк, и там Вийдик без лишних слов подсел на скамью к двум дамам и завел с ними разговор. Не беда, что дамы 'сперва не отвечали. Хорошо, хоть не ушли сразу.