Из самых дальних закоулков предместий стекались к центральным улицам люди, старые и молодые, здоровые и калеки, зрячие и полуслепые, слышащие и глухие: ведь вчера здесь полыхало огромное зарево и слышна была громкая стрельба. Те, кто сегодня пришли пораньше, еще видели, как с улиц убирали мусор, видели озабоченные лица владельцев разгромленных лавок, видели даже, как появлялись мужчины с досками, гвоздями и молотками и заколачивали окна. Но пришедшие позже не видели, в сущности, ничего, потому что улицы уже были подметены, витрины забраны щитами, за которыми не угадать было — цело стекло или разбито. Получалось, что жители окраин напрасно проделали долгий и тяжелый путь по грязным улицам. И чтобы хоть чем-нибудь вознаградить себя за этот труд, они заговаривали и со знакомыми и с чужими. Впрочем, казалось, будто в городе сейчас вовсе нет чужих друг другу людей и все между собой — если не друзья, то, во всяком случае, близкие знакомые: все разговаривали, все обсуждали одно и то же. Эстонцы кое-как объяснялись по-русски, немцы, пытаясь о чем-нибудь спросить или что-то рассказать, коверкали эстонский. У всех вдруг оказались общие интересы, несмотря на национальные и социальные различия. Одна-единственная ночь свободы, казалось, проделала гигантскую работу, которая была не под силу векам.
Только всадники, чьи кони то тут, то там цокали по мостовой своими тяжелыми подковами, не останавливались и не вступали ни с кем в разговоры. Они и другим не давали говорить — приказывали немедленно расходиться, как будто думали, что какая-нибудь старуха или старик, мальчуган или девчонка, господин в шляпе или военный в форменной фуражке возьмут да и начнут средь бела дня громить витрины.
— Теперь-то гарцуют с ружьями за спиной! Л где они вчера вечером были, когда здесь бог знает что творилось! — заметила какая-то старуха, глядя из верховых.
— Вчера вечером,— прошептала другая старушка, словно успокаивая первую,— вчера вечером они сами-то и громили.
— Не болтай чепуху! — вмешалась третья.— Неужели сами? Откуда ты знаешь?
— Да вот здесь только что говорили, тот высокий старик тоже слышал. Кто ж еще мог так бесчинствовать, конечно же, полиция да они сами — все одна шайка. Сами, сами и натворили! Чтобы потом можно было на народ свалить: глядите, как народ буйствует, когда у него свобода!
Так думали старухи. А те, кто считал себя более осведомленным, утверждали, что это все дело рук господ и их приспешников, они хотят скомпрометировать народ в глазах царя. Сотрудник «Друга народа» Исайя считал, что поджоги и разрушения неизбежны, когда приходит революция, ибо это закон истории. Силламяэ возражал ему, утверждая, что такой неизбежности нет: не существует закона истории, по которому надо было бы непременно жечь и громить, если хочешь добиться новой конституции, свергнуть короля с трона или же отрубить ему голову- Вильясоо сморщил нос и сказал:
— Видите, я прав: моих книжек никто не хочет, а винные лавки, публичные дома, оружейные и галантерейные магазины разграблены. Вино, любовь, орудия убийства и украшения — вот с чего начинается
революция.